Книга Субъективный словарь фантастики  - Роман Арбитман

Смелый и сильный варвар с Севера побывал наемным воином, корсаром, вольным пиратом, вождем горцев и, наконец, королем обширной страны. Действие происходит – как неоднократно подчеркивается – через восемь тысяч лет после погружения Атлантиды в пучину и за двенадцать тысяч лет до первых проблесков знакомой нам цивилизации; в странах, которых уже нет на картах. Некоторые исследователи, писавшие о Конане и его авторах, видели в этом традиционном литературном приеме некий глубинный смысл. На самом же деле причина того, что в повествованиях возникли вымышленные Аквилония, Асгард, Замора или полулегендарные Гиперборея, Офир, Куш, гораздо прозаичней: автор-«родоначальник» был человеком увлекающимся, однако, мягко говоря, не слишком образованным. В его голове причудливо перемешались обрывки школьной истории, древних мифов, сюжетов книжек Хаггарда, Сабатини и Берроуза, невероятных историй, почерпнутых из журнальчиков с яркими обложками, и многое другое. (Достаточно напомнить, что в «Железном дьяволе» и «Людях из Черного Круга» в допотопные времена помещены… запорожские казаки – причем по сюжету Конан однажды побывал и гетманом!)

Вернемся, однако, к особенностям жанра. Каждый раз Конану так или иначе приходилось тягаться с магическими силами врагов, в итоге преодолевая их. Добрых волшебников в этих произведениях, кстати, почти нет (исключение составляет разве что нетипичный маг Пелиас, иногда «подыгрывающий» вооруженному мечом атлету, и то повесть «Алая Цитадель», например, заканчивается многозначительным возгласом нашего героя: «Чума пади на этих колдунов! Пелиас был добр ко мне, но дьявол меня побери, если я согласен встретиться с ним еще раз!»). Зато коварных магов, лелеющих злые намерения, тут хоть отбавляй. В «Часе Дракона» маг Ксальтотун, воскрешенный от тысячелетнего сна, мечтает возродить древний ужас, из тьмы коего вышел. Маг Тзота – уменьшенная копия Ксальтотуна («Алая Цитадель») – тоже имеет свой собственный коварный план, хоть и помогает властолюбивым мерзавцам. Саломея («Рожденная ведьмой») использует свои магические способности и вызывает из бездны ужасную тварь с людоедскими наклонностями (мотив, повторяющийся в каждом втором произведении о Конане). Искушенный читатель легко заметит, что все маги, с которыми сражается герой, напоминают «безумных ученых» из НФ (см. Человек-невидимка). Недаром в произведениях о Конане магия – порождение древней учености, сатанинских книг, дьявольского знания (в «Конане-корсаре» упоминается даже аппаратик для колдовства, конструкция из сосудов, перемычек и туманных призм). Подлый Тзота, выигрывая первый поединок с Конаном, четко и холодно формулирует: «Разве ты не уяснил еще, что мой ум острее меча?» Здесь слово «ум» имеет негативный оттенок, и наши симпатии должны быть на стороне варвара, который – назло всякой логике – уничтожает умника с его колдовством.

Как известно, те, кто выигрывает войны, что-то перенимают у проигравших – пусть и неосознанно. Зло, которое Вторая мировая война привнесла в устоявшийся миропорядок, было настолько иррациональным, что разум искал спасения в тех закоулках подсознания, что еще так недавно бдительно запирал на крепкий засов рационализма. В цивилизованном человеке легко пробуждался зверь, в божественном создании открывались черты дьявольского отродья, и это заставило усомниться в арифметической ясности бытия.

Нацизм, отбросивший христианские догматы и возродивший темное язычество, привычной логике не подчинялся, признавать традиционные коммуникативные системы не умел и не желал. Фюрер и бонзы окружения открыто смеялись над этими традициями как над предрассудками, порядочность полагали условностью и не признавали никаких аргументов, кроме силы. Силу же могла сокрушить только еще большая сила, варварство могло быть побеждено только еще более грозным варварством (так, кстати, со стороны и воспринималась сшибка двух империй – Третьего рейха с «третьим Римом»). Варварство в качестве ответной меры было призвано западным сознанием первоначально только как последний аргумент в безнадежном споре с нерассуждающим тевтонским мечом. Но после того как политическая целесообразность пришествия варвара отпала, он не ушел из сознания совсем. Потому что понравился.

Третий рейх на прощание посеял несколько драконьих зубов. Побежденные подкинули победителям идею варварского начала как символа «здорового», «природного» в человеке – в противовес «больному», «извращенному», «неестественному» (короче – цивилизованному). Сила не нуждалась во лжи, лицемерии, культуре, образованности, подлости, философских доктринах, воспитанности, бдительности, наглости – словом, в целой амальгаме вещей и понятий как со знаком плюс, так и со знаком минус. Сила была самодостаточна и этим привлекала. Более того: в противоборстве с мрачной мистикой, когда хлипкий разум терпел поражение, только сила, не знающая колебаний даже в самых необычных – порой безвыходных – ситуациях, могла перебороть таинственную жуть, недоступную пониманию.

На первый взгляд все вышеперечисленное присутствовало в произведениях о Конане-варваре, некоторые цитаты и кровавые эпизоды должны были как будто подтверждать это. («Конан любил свой народ… но варварские чувства часто еще прорывались у него наружу, ему нравился вид крови, он испытывал наслаждение, когда его широкий меч протыкал тело врага», – читаем мы, например, в «Возвращении Конана».) Однако нарочитость многих филиппик уже бросалась в глаза. Когда в повести «Рожденная ведьмой» герой обращался к оппоненту со словами: «А вы, цивилизованные люди, избалованы и испорчены вашей изнеженной жизнью…», эта декларация уже выглядела намеренной вставкой. Сюжету часто было не по пути с декларациями. Тот же герой мог предстать перед читателем изящно одетым, гладко выбритым, в модном костюме, мог учтиво объясниться на любом наречии… и это варвар? («Возвращение Конана»). Конан оказывался терпимым к любым религиям («Час Дракона»), не делал различия между людьми разных цветов кожи («Конан-корсар») – и это варварство? В повести «Феникс на мече» Конан, уже король Аквилонии, узнает, что некий поэт читает на улицах и площадях свои стихи, в которых призывает – говоря сегодняшним языком – «к насильственному свержению существующего строя». Приближенные искренне советуют Конану-королю посадить смутьяна. Король отказывается категорически: как-де можно судить поэта за стихи?.. Хорош варвар, нечего сказать!

И у Говарда, и у его продолжателей и последователей, таким образом, «варварство» при ближайшем рассмотрении оказалось декоративным, вполне условным, хотели того авторы или нет. Возможно, что и хотели. Не исключено, что они, учитывая изменившиеся читательские пристрастия, тем не менее «амортизировали» тягу к варварству, подсовывая читателю вместо «белокурой бестии» вполне литературный и довольно мирный суррогат. Если разобраться, «варварский» имидж был для героя только неким сказочным свойством, почти в ранге ответного колдовства, которым можно было объяснить победы Конана. И не более того: Конан незаметно был вписан в прежний канон, читателя обманывала лишь смена внешних декораций. Таким образом, кризис сциентистского сознания и подъем массового интереса к непознанному, падение авторитета разума – по сравнению с силой – в фантастике (даже в массовой ее разновидности) все же не открыли дорогу «чистому», «звериному» варварству. Западные ценности, несмотря на пристрастия толпы или интеллектуальную моду, остались незыблемыми. Система вновь продемонстрировала устойчивость. Мира сильных чувств возжелал все-таки читатель, выросший в лоне цивилизации и даже обличающий ее пороки (истинные или мнимые) по праву близкого родственника.